Джин Яна
«Неприкаянность»

Если же под противостоянием поэта и толпы он понимал вражду меж поэтическим и низменным в каждом из нас, — то почему тогда поэзия должна быть глуповата?! Напротив: она должна быть наполнена вопросами, догадками и предположениями, высвечивающими в нас нашу низменность с такою силой, что даже самые низменные оглянулись бы на себя и в себе же… усомнились.

Итак, на первой из двух «столбовых дорог» развития мысли толпятся мыслители, уставшие мыслить. Как устаёшь от сидения в одной и той же позе. Даже если поначалу уселся так же удобно, как роденовский Мыслитель. Который, должно быть, смешон уставшим мыслить как раз из-за того, что «всё в той же позицьи на камне сидит». Что же касается их самих, чутких и некаменных, они давно уже отказались оглашать или слышать одни и те же безответные — абстрактные, метафизические — вопросы. Они — в отличие! — шевелятся: призывают всех нас, тоже пока шевелящихся, либо податься назад вместе с ними, к незрячей, но ублажающей вере, либо же просто расслабиться и рассмеяться надо всем под луной, отдавшись душою и телом шевелению мягких волн и ласкающих ветров. Сретение, так сказать, с невинной природой. Не причастной к сомнениям.

Куда невинее Пушкина тридцати с лишним лет представляется мне Толстой. Старик о восьмидесяти с лишним годах. Постоянно и во всём сомневавшийся. Куда смелее и отчаянней пушкинского дуэлянтства кажется мне толстовское бегство от собственной жизни, собственного, неизмеримо более сложного «я». Толстовский исход — это немыслимо храброе признание краха в постижении бытия, но ещё и «более немыслимо» храброе объявление, что поиски ответов на вечные вопросы… продолжаются.

Толстовская