Вулф Олег
«Из книги стихов, эссе и рассказов Переселенцы»

изумил бы, скорей, не состав, а простая кутузка,

где любой из приезжих дерсу узала,

кто-то курит и смотрит, покуда она не пришла,

на запавшее веко заката. Похоже,

кепка, фабричный прохожий,

где любой из приезжих дерсу узала.

За окном переезд, над которым пылает зола,

разминает составы. И с лязгом кустарным зима

передергивает затвор, досылая в патронник

отстающий вагон, где любой из проезжих дерсу узала.

-5

Мы жили до войны. За кадром,

разбитый вдребезги закатом,

шел перелесок, и оттуда,

как краевед с запавшим веком,

глазело сумрачное небо

в густую глухомань земель,

ведущих к озеру. Ночами

мы раскрывали место в книге,

где был перезаложен палец,

и вчитывались. И в обнимку

под утро вслушивались в цокот

подков на улице, идущей

от рынка за город, к баракам

и перегону, где доныне,

как мелкий вор в горящей шапке,

бежит за поручнем осинник.

Октябрь чадил. Туман початый

свисал над городом в долине,

как чад свисает в чан. Мы жили

здесь до войны. Нас больше нет.

-6

Ты жил в вагоновожатые временца

жадных, поджатых старцев, стиранных мойдодыр,

табачку на понюх, на троих пьянца,

хлебца загодя. Горвокзал байды

пекся в долю с бульбой из вещмешка

о равенстве. И раздавал пешка,

отпустив электричку жестом или плевком куды

макаров гулаг не гонял. И проездной истек.

Вагоновожатый умер в полупустом плаще.

На подъезде к Моздоку, нажав на стоп,

время вышло не сразу, а вообще.

СУЛИКО

На глазок, это небо слишком для Сулико велико.

Сходящее в местное, в молоко

подойника, в сад за сараями, всю, всего

забирающее ее, его.

Эта неба грузинского подтекающая звездами клеть.

Зола, жаровня, ссыпанная на голову всему,

чье устроено зренье зреть

день и ночь впредь.

И стадо проходит, хрустя и стреляя звездами по селу.

И Сулико говорит тому,

что в целом известно Господу одному,

ей же -- своею частью, так говорит она:

о, какое же это одиночество,