Гейне Генрих
«Флорентийские ночи»

Мадемуазель Лоране не дала мне договорить -- грустного выражения словно не бывало на ее прекрасном челе, она расхохоталась, как дитя, воскликнув: "Да, это позор! Больше чем позор! Будь я крепость и имей я триста пушек, я бы не сдалась ни за какие блага".

Но мадемуазель Лоране не была крепостью и не имела трехсот пушек...

На этих словах Максимилиан оборвал свой рассказ и после коротенькой паузы тихо спросил:

-- Вы спите, Мария?

-- Я сплю,-- отвечала Мария.

-- Тем лучше,-- промолвил Максимилиан с легкой усмешкой,-- значит, мне не надо опасаться, что я нагоню на вас скуку, если, по обычаю нынешних новеллистов, слишком подробно стану описывать меблировку комнаты, в которой находился.

-- Только не забудьте кровать, дорогой друг!

-- В самом деле, это была великолепная кровать. Как и во всех кроватях стиля Империи, ножки представляли собой кариатид и сфинксов, балдахин сверкал богатой позолотой, где золотые орлы лобызались клювами, как голубки, являя, должно быть, символ любви в эпоху Империи. Занавеси полога были из пунцового шелка. И так как огни камина просвечивали сквозь них, нас с мадемуазель Лоране озарял огненный свет, и я рисовался себе богом Плутоном, который посреди раскаленного адского пламени держит в объятиях спящую Прозерпину.

Она спала, и я созерцал ее прелестное лицо, стараясь в ее чертах найти