Рильке Райнер Мария
«Часослов»

она была почти ребенком,

но так в себя погружена,

так им _Одним_ полна, что тыщам

спастись хватило бы, и свет

свидетельствовал: свет был нищим

в сем Винограднике Побед.

x x x

Но так же, как тяжесть плодов отшумевшего сада,

колонны, руины, разрушенная аркада,

и псалом без конца и склада

гнетут, - она

в часы иные ликом своим туманным,

не разрешившись еще Вечно Желанным,

к будущим крестным ранам

обращена.

Улегся вихрь, бесшумный и кромешный

а руки пусты.

Увы ей, не родившей Свет Безгрешный.

И ангелов чужой и безутешный

сонм страшен был ей, как во тьме кусты.

x x x

Такой писали Деву... Тот, чей гений

у солнца взял влеченье, тот с тоской

глядел, как зрело в ней самозабвенней

и чище всех, хотя в Страстях смиренней,

всеобщее: и живописцем пеней

он был всю жизнь, и плач водил рукой.

Покровом был чудесным скорби алой

на горестных губах, когда почти

в улыбку обращалась боль, прости,

что ангельским Семи Свечам нимало

здесь не открылось, хоть века свети.

x x x

Но несравненной ветвью в тишине

Бог, дерево, созреет в той стране,

где весть благую - летнюю - однажды

услышат в шумных кронах, там, где каждый

так одинок, как выпало и мне.

Ведь одинокому открыт Господь,

и многим одиноким не щепоть

а пригоршни. Лишь одиночке - горе.

У каждого - свой Бог. Но станет вскоре

понятно всем (и мне - в их хоре),

что в бесконечном разговоре,

наитьях, плаче, строгом споре,

в явленном бытии-просторе

_единый_ волен Бог волной.

И вот последний гимн земной

в пророке, в старце, в духовидце:

Плодами Бог укоренится,

крушите звонницы - молиться

пристало в час, когда в пшенице

безмолвие встает стеной.

Плодами Бог укоренится.

Тобой и мной.

x x x

Не верю, что ничтожной смерти яд,

пусть каждый день над нами торжествуя,

что он несет тщеты и тягот ад.

Не верю,