Опперман Дидерик Йоханнес
«Ночной дозор»

ему забрезжили былые пепелища

хоть что-то из того, что памятно ему.

Когда над родником склонилась Тонженани,

он рассмотреть успел сквозь дно ее зрачков

кувшин под деревом, наполненный заране,

густые заросли хвоща и тростников,

кусты акации, которые тонули

в рассыпчатой пыльце полуденных лучей,

на миг застывшего в траве самца косули

но все оборвалось: она вошла в ручей.

И, прежний город потрясенно узнавая,

он увидал его глазами старика:

там влагой утренней курилась мостовая,

и тысячи подошв спешили до гудка

к станкам, - и стая голубей, взлетев от форта,

скользила к рынку, и тумана полоса

над спящею рекой была еще простерта,

и дым фабричный возносился в небеса.

Тигровой молью тьмы, воспоминаньем блеклым,

забвенным шорохом довременных лесов,

так и скитается, и жмется к темным стеклам,

к воротам и дверям, закрытым на засов.

НОЧНОЙ ДОЗОР СТАРИКА

Там выдра, юрко выскользнув из норки,

обнюхивает травы на пригорке,

в ночи рыдает, словно домовой,

и в изгороди рыскает живой;

но в дряхлом доме - тишь; впотьмах неярко

еще пылает фитилек огарка

над мертвецом; так лишь луне дано

над парусником, что пошел на дно,

искриться, - над волнами, что со злостью

швыряются адамовою костью.

Во мрак последним жестом старика

к отдушнику протянута рука,

по стенам виснут грузно и понуро

козлиные рога, удавья шкура;

и пожелтевших рам суровый ряд,

из коих предки пристально глядят;

их взоры строги и проникновенны,

их крови жар в мои стучится вены,

но, так и не вместясь в рассудок мой,

он рвется в бой с бушующею тьмой.

От старика они уходят в ночь,

как семена от оболочки прочь:

тот, кто начало положил поселку,

кто стены клал, тоскуя втихомолку,

и мастерком постукивал, - и тот,

кто в шахте рылся, как заправский крот;

еще - судья, снискавший злую славу,

суливший ночью сам себе расправу;

все - разные, но, сохраняя связь,

они молчат, к