Гейне Генрих
«Романсеро»

И вокруг ужасной рамой

Кудри черные змеились,

Вроде страшных змей Медузы,

Как Медуза, превращая

Тех, кто их увидел, в камень.

Да, мы все окаменели,

Молча глядя друг на друга,

Всем язык одновременно

Этикет и страх связали.

Лишь Мария де Падилья

Вдруг нарушила молчанье,

С воплем руки заломила,

Вещим ужасом полна.

"Мир сочтет, что я -- убийца,

Что убийство я свершила,

Рок детей моих постигнет,

Сыновей моих безвинных".

Дон Диего смолк, заметив,

Как и все мы, с опозданьем,

Что обед уже окончен

И что двор покинул залу.

По-придворному любезный,

Предложил он показать мне

Старый замок, и вдвоем

Мы пошли смотреть палаты.

Проходя по галерее,

Что ведет к дворцовой псарне,

Возвещавшей о себе

Визгом, лаем и ворчаньем,

Разглядел во тьме я келью,

Замурованную в стену

И похожую на клетку

С крепкой толстою решеткой.

В этой клетке я увидел

На соломе полусгнившей

Две фигурки,-- на цепи

Там сидели два ребенка.

Лет двенадцати был младший,

А другой чуть-чуть постарше.

Лица тонки, благородны,

Но болезненно-бледны.

Оба были полуголы

И дрожали в лихорадке.

Тельца худенькие были

Полосаты от побоев.

Из глубин безмерной скорби

На меня взглянули оба.

Жутки были их глаза,

Как-то призрачно-пустые.

"Боже, кто страдальцы эти?" -

Вскрикнул я и дон Диего

За руку схватил невольно.

И его рука дрожала.

Дон Диего, чуть смущенный,

Оглянулся, опасаясь,

Что его услышать могут,

Глубоко вздохнул и молвил

Нарочито светским тоном:

"Это два родные брата,

Дети короля дон Педро

И Марии де Падилья.

В день, когда в бою под Нарвас

Дон Энрико Транстамаре

С брата своего дон Педро

Сразу снял двойное бремя :

Тяжкий гнет монаршей власти

И еще тягчайший -- жизни,

Он тогда как победитель,

Проявил и к детям брата

Милосердье; Он обоих

Взял, как подобает дяде,

В замок свой и предоставил

Им бесплатно кров и пищу.

Правда, комнатка тесна им,

Но зато прохладна летом,

А зимой