Широков Виктор Александрович
«Иглы Мглы»

как скажут: ясен нам намек;

понятно, кто летит на Запад,

а мне-то было невдомек;

что ж, напишу про запах затхлый

на чердаке, опять резон

иным в язвительной рацее,

мол, значит вреден нам озон,

увы, латинского лицея.

Я, помню, как-то сочинил

две-три строфы про град и ветер;

еще не высох след чернил,

как вдруг редактор мне заметил,

что я тащу его в капкан,

что я намеренно подставил

его, что здесь стриптиз, канкан,

и это против всяких правил...

Хотя о чем я говорю,

о чем втроем болтаем сдуру,

я слышал - точно к январю

отменят всякую цензуру.

Вот уж тогда пойдет писать

губерния, но кто печатать

возьмется, я хотел бы знать;

и не погаснет ли свеча та,

что столько ветреных веков

горела на столе судьбою?

Электролампочка стихов

нам надиктует больше вдвое.

Но - ша! Брюзжать довольно мне.

Вот гонорар вчерашний. Кофе

пора испить. Я как в огне

от жажды. Словно на Голгофе.

Видать, вчера перекурил.

Забыл, когда общался с Фебом.

Он не под нашим небом жил.

Читатель:

Вы правы. Я пойду за хлебом.

Жена сказала поутру,

чтобы купил батончик в центре,

он здесь вкусней... Лишь лоб утру

и - в булочную, словно в церковь,

отправлюсь. Булочных в Москве,

что ни неделя, меньше что-то;

а так как я вам не аскет,

хлеб есть первейшая забота.

Стихи, понятно, подождут.

Ценителей найдут в Париже.

Два вида есть труда, но труд

физический мне как-то ближе.

Читатель уходит. Поэт и редактор, не сговариваясь, идут следом. Пить кофе. Шторы по-прежнему раздвинуты.

29 октября

АРБАТ

Арбат - в художниках, как в птицах. Грачиный ветреный Монмартр. И я тону во встречных лицах, я продираюсь через март. Вновь радуюсь весенней влаге, омывшей исполинский зонт, тому, что вороха бумаги закрыли серый горизонт. О, как белеет обреченно души святая нагота, пока не ляжет уголь черный поверх бумажного листа. Художник сотню раз проверит