Широков Виктор Александрович
«Иглы Мглы»

березку белую на цыпочках в слезах;

ель начинается, где сад закончен, метко

в золе мерцает вечер угольками.

Среди животных в нашенских стихах

из певчих птиц, любимых лакомств ночи,

першенье идиом в пернатой глотке

оплачено журчаньем, свистом, прочим:

рыданьем, кукованье посередке.

К тому ж, есть несколько эпитетов отменных;

количество - не главное в рубинах.

Взаимосвязаны и блеск, и угол зренья;

богатства наши скрыты. Мы не любим

окном в ночи дождливой громко хлопать.

Аргусоглазая моя спина. Ведь я живу

всегда сторожко. Тени всюду слежку,

в фальшивых бородах, ведут за мной,

страницы свежие недрогнувшей рукой

листают, путая порядок в спешке.

И в темноте под комнатным окном

они всегда бессонно караулят,

покуда новый день стартер не включит,

крадутся к двери, звякнут что есть мочи

в звоночек памяти и пулей убегают.

Позвольте мне упомянуть сейчас,

потом произнеся по буквам имя,

конечно, Пушкина, он по другим дорогам

скитается: он дремлет каждым слогом,

но пробуждается, зевая; слышит песнь

извозчика. Бесформенная ива,

что называется rakeety, разрослась;

громады туч шлют дождь без перерыва,

строка и горизонт, сменяясь, ищут связь.

Затем опять рыдание, синкопы

(Некрасов!), вновь карабканья слогов

с одышкой; повторение и скрежет

куда дороже, чем иные рифмы.

Не так ли и любовники в саду

заросшем жгут себя в угаре встречи,

деревья и сердца здесь много больше,

чем в жизни, и пленительнее речи.

Такую страсть ты можешь испытать,

поэзии предавшись нашей. Снова

быть рысью или ласточкою стать

хотим мы вдруг по мановенью слова.

Но символы навек освящены,

хоть инфальтильны все-таки порою;

дороги наши предопределены

вести в изгнанье вечное, не скрою.

Ах, было б время, я бы поразил

вас трепетным рассказом - neighukluzhe,

nevynossimo - но, увы, финал.

Что я свершил дыханием своим?

Я пробовал достать из шляпы птицу

и яйца раздавил внутри, как мим,

старинный шапокляк залив желтком.

И в заключенье я напомню вам,

чему