Клюев Евгений Васильевич
«Зелёная земля»

и есть полстиха, и ещё полстиха наворкую,

но невыносимо горят и горят облака

над далью твоею, куда мне нельзя ни в какую.

Вот, тоже мне… средневековье – на самом краю

двадцатого века, в Москве, на Суворовском, в десять!

Не странно ль, что я ещё жив – и, к тому же, пою,

в то время как надо б давно меня было повесить?

Хотя ведь… меня не возьмёшь: у меня есть копьё,

копьё и улыбка – и с ними я выйду сражаться

за имя твоё, за короткое имя твоё -

ах, нет ни копья, ни улыбки, и это ужасно.

А небо горит и горит над толпою окон:

и там твоя жизнь, среди них, – золотая, другая,

чей чистый огонь, чей высокий и чистый огонь

мне крыльями машет – оттуда меня обжигая.

Ты, как браслет, сняла запрет -

и сразу всё переменилось:

и на углу стоит Конь Бред,

копытом бьёт, скажи на милость…

Как безмятежно нам теперь,

как дерзко нам и как нелепо!

Привет, полубиблейский зверь,

ты с неба к нам? Ну, что там – небо?

Всё бредит жизнью без конца

и облаками золотыми,

всё заговаривается

и то же поминает имя,

всё треплет старенький мотив

по тем пространствам ненаглядным,

куда и мы с тобой, мой ангел,

махнём, поводья отпустив?

Когда сухому снегопаду,

когда слепому музыканту

наскучат площадь и зима,

он убежит с пустого бала

играть о чём и как попало,

бесчинствовать, сходить сума

и путать карты и маршруты,

тысячелетья и минуты,

а также ноты и слова,

а также всё, что было с нами

и не было, а было снами:

Шираз, Венеция, Москва…

И мы заблудимся в метели -

мы не хотели, не хотели:

мы шли за музыкантом вслед,

чья музыка была сначала

тиха, а после одичала -

и больше нас на свете нет.

Иоанн Богослов

И увидел я… нет, я сперва ничего не увидел -

я совсем ничего не увидел, я понял с усильем

сразу всё: почему называется идолом идол,

почему идеал – идеалом и символом –